«Богословие образа и проблемы воспитания» проф. МДА Н.К.Гаврюшин

Позвольте начать с такого эпизода недавнего относительно времени, вполне реального, исторического, связанного с нашей темой. Лет десять тому назад группа студентов Московской духовной академии вместе со своим преподавателем отправились из Сергиева Посада в Москву в Третьяковскую галерею, чтобы смотреть древнерусскую иконопись и, в первую очередь, подлинник преподобного Андрея Рублева Троицу.

Пришли в Третьяковскую галерею, пришли в соответствующий зал и остановились около этой иконы. Наступило, я бы сказал, очень долгое молчание. Наконец, один из студентов прервал это молчание и обратился к своему преподавателю: «Ну, скажите что-нибудь!» А преподаватель не нашел слов, кроме: «Удобее молчание!» То есть комментарий перед этой иконой, по крайней мере, в этот момент казался просто бессильным.

Что же это такое, действительно – бессловесность нашего молчания? Или тут есть еще какие-то обстоятельства? На самом деле, главное заключается в том, что словесные комментарии к этой самой иконе, они весьма и весьма затруднены. И скорее внушают опасение те экскурсоводы, комментаторы, которые лихо, свободно рассказывают о том, что и как здесь изображено: «Вот здесь Святой Дух, вот здесь – Спаситель…», и так далее.

Почему? – я сейчас вкратце постараюсь пояснить. Ну, во-первых, чтобы далеко не ходить за примерами, напомню, что Стоглавый собор 1551 года вообще предписал никому не рассуждать о том, какое из лиц Святой Троицы соответствует какому Ангелу или наоборот. Это нашему человеческому рассудку здесь неудобоваримо.

Более того, если пуститься немного далее вниз в историю, то мы увидим, что само изображение лиц Святой Троицы в виде Ангелов наталкивается на довольно жесткие и категорические решения знаменитого Трулльского или Пято-Шестого Собора. Я позволю процитировать себе дословно, как звучат эти решения, потому что я думаю, что, все-таки, не у всех они на памяти.

Вот о чем здесь говорит 82-ое правило Трулльского Собора: «На некоторых честных иконах изображается, перстом Предтечевым показуемый агнец, который принят во образ благодати, чрез закон показуя нам истинного агнца, Христа Бога нашего. Почитая древние образы и сени, преданные Церкви, как знамения и предначертания истины, мы предпочитаем благодать и истину, приемля оную, как исполнение закона. Сего ради, дабы и искуством живописания очам всех представляемо было совершенное, повелеваем отныне образ агнца, вземлющого грехи мира, Христа Бога нашего, на иконах представлять по человеческому естеству, вместо ветхого агнца; да чрез то созерцая смирение Бога-Слова, приводимся к воспоминанию жития Его во плоти, Его страдания, и спасительные смерти, и сим образом совершившогося искупления мира».

Значит, изображение Христа четко совершенно мыслится возможным именно в том историческом облике, в котором Он ходил по земле, в котором Он проповедовал ученикам и принял свое крестное страдание. Никакие другие образы, и агнец здесь – просто один из таких характерных примеров, не должны затмевать совершенного образа. Ветхозаветные образы – это тени предуказания истины. И если Аврааму было такое явление Бога в виде трех Ангелов, как некое предзнаменование того, что имеет еще произойти, то это относилось еще к эпохе до того времени, когда пришел Спаситель. Когда же пришел Спаситель, то никакие другие изображения оказываются, с точки зрения Трулльского Собора, неуместны.

И далее в развитие этой темы я хочу сказать, что изображение Бога Отца тоже решительным образом отвергается соборным разумом – Большим Московским Собором 1666-67 годов, который постановил не изображать Бога Отца в виде старца ветхого денми, и не изображать Духа в виде голубя. Это было соборное решение, которое никто не отменял!

Далее. В Константинополе, кажется, в 1778 году тоже соборно были приняты аналогичные решения, которые запрещают подобные иконописные изображения.

Ну, вы знаете, что эти решения не были выполнены. Даже у нас в Лавре, в Троицком соборе до сих пор вы можете увидеть икону Бога Отца и изображение Духа в виде голубя. И получается так, будто все эти соборные решения Церковью приняты быть не могут. Толи по мудрости особой Церкви, толи по нашему нерадению и недомыслию, но есть некое противоречие между иконописным изображением и словесным его осмыслением.

И это противоречие на самом деле очень глубинное. И оно, по сути дела, было очень четко выявлено в эпоху иконоборческих споров. Вы знаете, уже тогда существовали большие сомнения относительно того, как вообще может быть изображено Божество. Ведь самые ярые иконоборцы, которые с нашей точки зрения, с точки зрения современного православного человека – какие-то враги Церкви, желавшие лишить нас драгоценного достояния – иконы, они иногда даже, в позднейшее время, мученически принимая смерть от иконопочитателей (было и такое!), говорили: «А как мы дерзаем изобразить воплощенное Божество!? Ведь это событие единственное, уникальное в истории человечества!»

Да, Христос – это Бог во плоти! – у них не было никаких сомнений на этот счет. Но что бы икона могла передавать Божественность Спасителя!? – это было для них крайне сомнительно. И поэтому они считали, что у иконопочитания нет достаточной богословской обоснованности.

На самом деле, в истории нашей Церкви какие бы то не было рассуждения на этот счет, то есть относительно обоснованности и необоснованности самого иконописного догмата, догмата иконопочитания, мало подвергались обсуждению, наверное, вплоть до конца XIX века.

И вот вы знаете, в конце XIX века один из преподавателей Московской духовной академии Андреев занялся историей иконоборческих споров. В частности, он написал несколько статей в Богословском вестнике, и в них, в этих статьях, он достаточно четко говорит о том, что в определенный период времени в истории Византийской Церкви богословские доводы иконоборцев были бесконечно более убедительными и точными, чем доводы иконопочитателей. Иконопочитатели были, скорее, стихийными носителями истины. Но словесно, метафизически, богословски они обосновать еще свое иконопочитание не могли.

Отец Сергий Булгаков в свое время, прочитав, очевидно, эти статьи Андреева, решил воспользоваться его аргументами, для того чтобы провести свою любимую идею и попытаться доказать, что и вообще в то время никто не мог никаким образом обосновать иконопочитание, ибо для этого, с его точки зрения, нужно было ввести в Церкви еще один догмат: нужно было развернуть учение о Софии, Премудрости Божией.

И он, надо сказать, много посвятил времени именно этой идее, написал целую книгу «Иконы и иконопочитание», в которой пытался с помощью своего софийного учения обосновать иконопочитание.

Эта идея, которую несколько резко можно назвать завиральной, но она была все-таки реализована достаточно известным философом и богословом и священником, который к тому же, как известно, был деканом Парижского Сергиевского богословского института. Значит, не все так просто, и не все так очевидно!

Скажу более того: когда появились вот эти статьи профессора Андреева, они, по-видимому, возбудили дополнительные рассуждения, размышления еще одного интересного русского богослова, профессора Мелиоранского из Санкт-Петербургской духовной академии. И он, в свою очередь, спустя несколько лет, выступил с большим докладом о философской стороне иконоборчества, где, по сути дела, развил те же идеи, которые были представлены профессором Андреевым, но дал к ним более широкий историко-философский комментарий.

То есть он на самом деле показал, как попытались выйти из того довольно тяжелого логического тупика, в который загнали иконоборцы иконопочитателей, сами иконопочитатели. И по какому пути они пошли.

И здесь Мелиоранский довольно четко показал, что основной путь аргументации иконопочитателей был отчасти, конечно, и догматическим, потому что иконопочитатели смогли по ряду пунктов показать иконоборцам, что те, в общем-то, противоречат догматическому учению Церкви. Но им нужна была еще и определенная философская метафизика, нужно было развернуть учение об образе и первообразе. И вот здесь всю систему своей аргументации, по сути дела, иконопочитатели основали на Платоновской метафизике, на учении Платона. И, так сказать, христианизированный Платон послужил своего рода метафизической основой той аргументации, которая была развернута к VII Вселенскому Собору, ну и после него, в защиту святых икон.

Но Мелиоранский пошел дальше, он сказал, что при всей значимости платонизма, он имеет и определенные отрицательные последствия для церковного мировоззрения. И, возможно, в то время, и, безусловно, позднее Церкви следовало бы именно от этого платонизма несколько дистанцироваться, отчасти констатировав и показав реальную ограниченность человеческого ума в разрешении определенных противоречий, которые предстают нашему взору в конкретной церковной жизни, в том числе, в вопросе иконопочитания. Эти противоречия лишь формально, поверхностно могут казаться логически разрешимыми.

Мелиоранский хочет сказать, что, может быть, гораздо уместнее было бы принять критическую точку зрения на наш разум, которую развернул в свое время немецкий философ Кант, он хочет сказать, что есть непостижимые и словесно не раскрываемые истины, перед которыми разуму удобнее умолкнуть.

Вот такую перспективу достаточно, надо сказать, подробно развернул профессор Мелиоранский, указав на то, что, если хотите, некоей апофатической составляющей нашему богословию в какие-то моменты определенно не хватало: с противоречивостью толкования и самого факта, самой традиции почитания икон, интерпретации икон мы сталкиваемся постоянно.

И здесь я хочу сказать, что искусствоведов, богословов, которые предлагали свое видение иконы Святой Троицы, в каком порядке надо видеть Ангелов, какого Ангела надо считать изображающим Бога Отца, какого – Сына или Духа – очень много. Есть самые разные точки зрения, причем, некоторые точки зрения совпадают: например, русского искусствоведа Айналова и протестантского, но очень симпатизировавшего Восточной Церкви, покойного Людольфа Мюллера, есть прямо противоположная точка зрения профессора Алпатова… Но нет критерия, абсолютно нет критерия, который бы богословски позволил четко дать ответ на этот вопрос.

Что же получается? Получается, что у нас есть тяжелейшее противоречие в учении о том, что иконы – это школа для неграмотных. Так, например, считал преподобный Иоанн Дамаскин, что по иконе постигают истины веры те, кто не умеет читать, что икона непосредственно рассказывает об истине. Но когда мы пытаемся найти связь между иконой и словесным, догматическим выражением истины, оказывается, что это все не так просто! Оказывается, что мы очень часто попадаем в прелестное состояние!

Ведь постепенно в Церковь проникло огромное количество символических изображений, против которых высказывался еще Трулльский Собор. Он вообще говорит только об одной иконе, иконе Спасителя – другую икону он, собственно, и не видит. Икона любого святого значима, поскольку это икона праведника, подвижника, взявшего свой крест во след Христу. Эта икона оправдана постольку, поскольку эта икона о подвижнике во Христе. Но символические изображения отвергаются. И, в то же время, они присутствуют в Церкви.

Их очень много. Иногда возьмешь в пример, допустим, икону Неопалимой Купины: так комментарии к ней почти бесконечны, их не то, что воспроизвести, их невозможно усвоить! И не то, что кто-то неграмотный окажется перед этой иконой в недоумении, но и грамотный-то порой не сможет воспроизвести весь тот текст, который предполагается, что икона должна была бы перенести и передать тому, кто читать не умеет.

Так, между православной иконописной изобразительностью и словесным ее объяснением, словесным ее обоснованием существуют давние и довольно сложные отношения. И не получается так, чтобы икона во всех случая была школой для неграмотных. Во всяком случае, так, чтобы она однозначно могла конвертироваться, переводиться в словесные пояснения и в словесные формулы, скажем, догматического учения Церкви. Этот момент я хочу зафиксировать как факт, как неустранимое пока противоречие нашего бытия. Наше бытие и в целом, ведь, достаточно противоречиво, и, может быть, удивляться этому не приходится.

Но здесь мне еще хочется несколько добрых слов сказать об иконоборцах. Знаете, когда одна партия побеждает, то на другую потом начинают вешать обвинения в том, в чем она на самом деле и виновата-то не была, может быть, и вообще она рисуется, что называется, одними черными красками.

На самом деле со стороны иконоборцев были вполне определенные и совершенно конкретные мотивы восставать против нет, не иконопочитания – это термин такой, я бы сказал, вызывающий, все-таки, уважение – а иконолатрии, то есть превращения иконы в некий идол, в некое магическое средство освящения или даже исполнения каких-то желаний человека, но желаний, может быть, вполне мирских и суетных.

Иконоборцы поняли, что икону некоторые, по крайней мере, из иконопочитателей превращают в магический инструмент, талисман, во всё, что угодно. То есть он поняли, что через иконопочитание прорывается в церковную жизнь то, что бесконечно чуждо Евангельскому Благовестию – магическое сознание.

Что такое магическое сознание? Магическое сознание – это сознание человека или даже какого-то сообщества, которое с помощью определенных операций, определенных внешних средств, инструментов, действий мыслит реализовать собственные, посюсторонние, вполне практические желания. И магическое сознание, в самом деле, может проявиться и на материале вполне благочестивой традиции. То есть в качестве магического инструмента в частности можно было бы использовать и икону...