"Лингвистика как неотъемлемая часть православной культуры". Профессор Центра международного образования МГУ Т.Е. Владимирова

Профессор Центра международного образования МГУ, доктор филологических наук
Татьяна Евгеньевна Владимирова

Итак, братья и сестры, я благодарю вас за внимание и, прежде всего, обращусь к нашей сегодняшней теме. Тема действительно очень важная и интересная. Но, если можно, мы зададимся сегодня в нашем с вами совместном размышлении вот таким вопросом: «Является ли лингвистика частью духовной культуры, православной культуры всегда, или только в какие-то периоды жизни она особенно востребована?» Пусть этот вопрос будет витать, скажем так, меж нами, а мы постараемся в течение этой нашей с вами лекции на него ответить.

Ну, а чтобы нам по возможности глубоко затронуть эту тему, давайте, все-таки, посмотрим, когда она была рождена, эта лингвистика? Или лучше сказать филология, потому что лингвистика часть филологии, а филология – это наука, которая изучает письменные тексты. И изучает она эти письменные тексты, в том числе, и с позиции языка.

То есть лингвистика и филология – это, не хочу сказать, что это две стороны одной бумаги, но это то, что совершенно трудно расчленить! Трудно сказать, где заканчивается филология и начинается, собственно, территория лингвистики.

Так вот, в Древней Индии возникла необходимость расшифровки толкования священных книг, которые были написаны на санскрите. А почему возникла такая необходимость? Она возникла потому, что древние тексты, которые были написаны сугубо для посвященных на санскрите, не фиксировались на бумаге: чтобы какие-то иные люди, которые могли причинить вред чистоте веры, эти тексты передавались из уст в уста и заучивались наизусть.

Естественно, заучивание наизусть продолжалось какое-то время, сохраняя полноту смыслов. Но когда-то началась и утрата смысла: кто-то выучивал текст, уже плохо себе представляя тот смысл, который был вложен когда-то в то или иное слово, словосочетание или предложение. И в какое-то время стало очевидно, что нужны толкователи этих текстов, написанных на санскрите. Вот тогда-то и возникли первые толкователи, первые филологи, которые должны были разъяснить будущим, посвященным в эти письмена, людям эти смыслы.

Итак, возникнув в глубокой древности, филология продолжала быть «службой понимания», как назвал ее много позже уже наш современник, Сергей Сергеевич Аверинцев, замечательный православный философ, специалист по мировой культуре, большой специалист по русской культуре. Он говорил, что филология – это «служба понимания». Он хорошо сказал, потому что, похоже, главная задача филологии остается востребована, и особенно востребована в наши с вами дни.

Вопрос: а почему? А потому что сегодня, согласимся с тем, что мы не всегда понимаем другого, хотя мы с ним одни носители одного языка, одной культуры. Мы с трудом понимаем людей, которые с нами говорят по-русски, но принадлежат к другой культуре, нам трудно найти взаимопонимание с людьми старшего поколения. Совсем трудно, нередко, найти понимание с нашими учениками и теми детьми, которые только вчера пришли в школу. И студенты. Мы каждый раз прочитываем в их глазах и слышим в их словах что-то новое и непривычное для нас, что, может быть, мы не всегда готовы принять. То есть филология – это наука, которая находится вблизи каждого из нас.

Немецкий философ Хайдеггер красиво сказал, что «язык – это дом бытия духа». Хорошо сказал, потому что это действительно дом бытия духа. Хотя в советское время и перестроечное время, когда активно стали переводить Хайдеггера, то сократили эту мысль, и из перевода слово «духа» опускалось. Однако у Хайдеггера совершенно определенно сказано: «Язык – это дом бытия духа. А культура – хранитель бытия». И вот уже в этих двух выражениях мы можем обрести почву под ногами. Духовность, культура и язык – это то основание носителя языка и культуры, на котором мы стоим, на котором мы возрастаем.

И никак нельзя обойтись без слов Павла Флоренского, который сказал: «Словом преобразуется жизнь, и словом жизнь усвояется духу». Тоже очень глубокая, во многом перекликающаяся мысль священника, философа, математика отца Павла Флоренского. Она дошла до наших дней, и давайте попробуем оттолкнуться от этой мысли.

Чтобы нам проследить, насколько действительно лингвистика, филология охраняет наш язык и нашу культуру давайте, все-таки, вспомним, что такое русский язык?

Во-первых, надо сказать, что это язык очень молодой, он один из самых молодых языков в мире. Я постараюсь это пояснить: если индоевропейский язык, наш, если так можно сказать, пра-праязык, это язык, который существовал от эпохи неолита до II века до нашей эры. Это был язык тех будущих европейцев, которые тогда проживали в Древней Индии. И в силу каких-то обстоятельств начался этот исход этих будущих европейцев из Индии.

Но язык, который мы сейчас называем «индоевропейский», оставался общим для этих племен. И вот этот постепенный исход из Индии, он дал нам угро-финские языки, романо-германские языки, иранский язык, анатолийский язык и другие. И самая молодая ветвь – это была славянская ветвь. Толи позже эти народы вышли, толи позже они оттолкнулись от своего праязыка, но это установленный факт: славянская ветвь индоевропейского языка – самая молодая. И общим славянский язык был для славянских племен от II века до нашей эры, до VI века нашей эры. Вот тогда все славяне, и те, которые потом станут южными славянами, и западными славянами, восточными славянами, то есть украинцы, белорусы и русские, все эти народы тогда понимали друг друга. Но задумаемся: начиная с VI века, мы с вами можем говорить о восточнославянском языке, который начинает отличаться от языка южных славян и от языка западных славян.

И получается, что эпоха принятия Православия совпала с существованием восточнославянского языка. А собственно русский язык, который начинает формироваться в эпоху единения земель вокруг Москвы, то есть к XIV веку – посмотрите, сколько веков уже существовало христианство!

И в начале были какие-то борения, и было какое-то неприятия, кому-то дороги были языческие боги, которых русское самосознание не сохранило до сегодняшнего дня. Кто из нас сегодня скажет, кто такая Мокош или Даждьбог, Стрибог, Перун? Вряд ли кто-то из нас что-то определенное об этих богах скажет.

Такое впечатление, что русское самосознание, увидев в Православии высокий свет, высокую истину, тепло любви, захотело оставить в прошлом языческих богов, вписав в свое сознание единого Бога, и с того времени черпая из Священного Писания очень глубокие смыслы.

А что нам осталось от языческой веры? Да очень немного. Стучать по дереву, что иногда с нами случается, плюнуть через плечо, не прощаться через порог, не просыпать соль, какие-то элементы ритуального прощания с усопшим – вот это нам осталось. Но ведь это очень немного!

Что же наполняет нас и нашу духовную жизнь? Хочется надеяться, что это, все-таки, православная вера. И надо сказать, что русский человек, может быть, в силу молодости своего этноса, очень горячо впитывал в себя Православие. Первая книга – Апостол, первое душеспасительное чтение – Библия, грамоте учились исключительно по Боговдохновенным текстам. Получается, что все бытие человека с его рождения, все этапы жизни были не просто параллельны Православию, они были им пронизаны. И это определенным образом одухотворяло личность.

А когда стали печататься и появляться книги, то русские книжники, писатели и переводчики, никогда не переводили западноевропейских, хотя тут проживали поблизости и итальянцы, и французы, и прочие немцы, книг о любви, о приключениях и так далее. Книги светского содержания никогда не были востребованы читателем, эти книги даже не переводились! Потому что все главное, все насущное человеческому бытию воспринималось только через «призму» Православия. Все, что ему не соответствовало русскому человеку, не имело своего потребителя.

Это говорит о высоком духовном настрое русского человека. Не будем говорить, что все было так благолепно, но факт тот, что это было. И вот интересно, что мы тут с вами сопереживаем Петру и Февронии, слава Богу, они все больше входят в нашу с вами жизнь. Но как любопытно: монах Эразм получил задание написать житие Петра и Февронии и очень ревностно отнесся к этому. Тогда еще святые XIII века не были людьми, о которых ничего неизвестно, нет: в Муроме бытовало множество легенд, сказаний и каких-то историй, которые рассказывались как реально бывшие, реально случившиеся в то время. Но, обратите внимание, в этой книге нет ни одного слова «люблю», «любовь» или «любимый» – нет этих слов! Их просто нет!

А почему? А потому что было внутреннее желание чисто провести идею своей высокой веры, и любовь – это любовь, прежде всего, к Богу, поэтому все именно так вот обустроено и было, было и подразумевалось какое-то высокое предназначение этой Февронии и этого все более просветляющегося князя Петра.

Любопытно, что эта житийная повесть, как мы сегодня ее классифицируем, не стала житием в полном смысле слова, потому что взаимное притяжение этих двух людей было слишком прочерчено, и она не вошла в Четьи Минеи Димитрия Ростовского. Тем не менее, это была, может быть, а по некоторым источникам это подтверждается, самая популярная книга для чтения в русском обществе в XV–XVI–XVII веках.

История о Петре и Февронии по количеству списков, которые были найдены, которые сохранились до сегодняшнего дня, лидирует, возглавляет список читаемой тогда литературы.

Будем думать, что уровень духовности в то время представляет для нас очень большой интерес. А что касается погружения в сам церковнославянский язык, то я придерживаюсь точки зрения, которую развивал Дмитрий Сергеевич Лихачев, Александр Михайлович Панченко (это уже ушедшие от нас академики, большие специалисты по древнерусской литературе), а до них Востоков, Фортунатов, Потупня, Слизневский, которые говорили, что на 55 процентов русский язык – это и лексика церковнославянская, и словообразовательные синтаксические модели. Все это пришло к нам, благодаря церковно-славянскому языку.

Русский язык впитал в себя Православие, взял в себя все, что ему было надо. То есть древнерусский язык остался древнерусским языком, впитав в себя Православие. Кто-то говорит, что церковнославянский язык стал тем лоном, в котором древнерусский язык стал развиваться, как некий ручеек.

Но мне кажется: не все ли равно? Стал ли церковнославянский язык этим лоном, или он стал рекой – давайте не будем сейчас уточнять. Факт тот, что русский язык, обыкновенный, который был у очень многих языческих племен, стал вдруг языком, позвольте, необыкновенным. Потому что он впитал в себя этот очень мощный, очень духовно насыщенный поток церковнославянского языка. Мне кажется, что не сразу, не для всех, но для большинства это подняло градус духовной мысли.

Я приведу только маленький пример. Русский язык не выбрасывал свое, исконное, он старался сохранить и свое древнерусское, и, плюс, добавлял высокий смысл. Всем известен пример, русское слово «правда». А что такое «правда»? От самой жизни взято это слово, от самого человека на земле. «Правда» – она среди людей, она понимаема и осознаваема. Но из церковнославянского мы взяли слово «истина». И все мы понимаем, что «правда» – это одно, а «истина» – это от Бога.

У нас было свое слово «дорога», «дороженька», «тропиночка», «тропка», но мы взяли из церковнославянского высокое слово «путь». И эти слова теперь сосуществуют. И всякий, кто приобщен к Евангелию, знает: «Я есмь путь и истинная жизнь». И эта цитата делает для нас эти слова избирательными из всего лексического строя нашего языка, потому что есть это особое тепло, тепло веры, милосердной любви, и так далее, и так далее.

Таких слов очень много! Посмотрите, как интересно: все-таки когда-то русский язык был очень рачительным. Русское слово «город», «городилище» и старославянское «град» – у нас же остались слова, такие, например, как «градостроительство». То есть все осталось здесь, в нашей копилочке. «Холод» – русское, и «хлад» – русское. У нас осталось «хладнокровие». И таких параллелей мы с вами найдем очень-очень много! Не будем на этом останавливаться, а просто скажем: спасибо лингвистке, которая поддерживает в нашем сознании это знание.

Но, наверное, нам с вами, все-таки, надо поставить еще один акцент, потому что предмет нашего сегодняшнего размышления, это – лингвистика как наука, которая подпитывает духовную культуру. И чтобы нам, все-таки, устоять на этой научной основе, справедливо будет сказать, что русский язык (или славянский, или общеславянский), и русские люди постарались это утвердить, это – язык сердца и чувства. То есть это язык не столько рационального размышления, сколько язык чувства. Вот маленькие примеры.

Например, русское слово «печаль». Ведь можно же было как-то по-другому этот смысл себе придумать и зафиксировать. Но «печаль» – это от слова «печет», «печь», «печка». То есть – вы чувствуете? – чувства доминируют! Если мы возьмем слово «стыд», «стыдно» – это от смысла слова «стынут», «остыть» – когда в душе все похолодело. Это тот самый чувственный смысл, нерациональный! А если мы с вами возьмем, например, «горе»? Это оттого, что внутри все страшно «горит», горит огнем. Вот, что такое горе изначально для русского человека! Мы черпали вот этот древний смысл, и потом он, так сказать, угнездился в нашем иррациональном сознании. Но первый-то импульс был импульсом чувства, чувственный!

Например, что такое «душа»? Человек позиционировал ее здесь, там, где дыхание. Поэтому «душа» и «дышать» – это одинаково! И «задушить» – значит, нажать на горло так сильно, что душа человека вылетает. Но, опять же, изначально слово «душа» присутствовало с древнейших времен – это дыхание, это место, которое будет чувствовать эту боль, если кто-то начинает давить тебе в это место.

Или, например, «смерть». Это, извините, вполне рациональное понятие, очень рациональное: вот человек был живой, и вот он от нас уже уходит. А что такое «смерть»? Вот эта приставка «с-» – это значение хорошести, эта приставка присутствует в словах, которыми мы сейчас пользуемся, например, в слове «сдоба». Так вот «смерть» – это когда «мертвенность», когда человек становится «мертвым», потому что он сам, по собственной воле, свободно, добро, хорошо решил выйти из этой жизни. То есть по собственному волеизъявлению, по собственному чувству. По собственному какому-то желанию он уходит из жизни. То есть «смерть» – это когда человек у себя дома, в собственной кровати, среди близких уходит из жизни. Опять же здесь не столько рациональности много, сколько вот этого светлого чувства доброго, добровольного, свободного, по собственной воле прощания с жизнью.

И вообще если мы начнем просматривать лексику русского человека, русскую лексику, то выяснится, что она очень согрета эмоциями и сердечностью, в то время как на западе, возможно, благодаря латинскому языку, утвердилось именно рациональное мышление, рационально и логически выстроенные слова и предложения. Это легко проверить, когда мы начнем сравнивать какие-то одни и те же слова в двух языках.

Кстати, есть еще такое замечание: этот наш языческий период – как мы можем о нем судить? По сказкам, прежде всего, по нашему устному народному творчеству. И обратите внимание, какой душевный лад и строй мы обнаруживаем, во-первых, в русской народной песне. Ну, она до нас дошла уже достаточно изменившись, но, все-таки, обратим внимание на огромное количество уменьшительно-ласкательных суффиксов, которые мы с вами каждый раз ощущаем. Послушайте:

Это очень старая русская песня, мы не знаем сегодня ее мотива, но она до нас дошла. Понимаете, это особенный ласкательный, очень дружелюбный строй доброй речи. Полагаю, что эту сердечность, может быть, и Православие потому так глубоко легло, что сердце было преуготовлено к встрече с Богом, Который приносит любовь к другому человеку, Которого надо любить больше, чем самого себя.

То есть задача достаточно реальная: ведь в себе мы видим недостатки, значит, себя мы любим не только лучшего, но любим себя вообще, мы призваны любить себя вообще, потому что «возлюби ближнего как самого себя». Но любить себя той любовью, которую мы в состоянии измерить по отношению ко всем другим. И посмотрите, это русский мальчик или девочка входили в этот мир со сказками «Сестрица Аленушка и братец Иванушка», «Гуси-лебеди», «Колобок» – там же что ни слово, то какая-то уменьшительная ласкательность! Возьмите наши «Баю-баюшки-баю, не ложися на краю, придет серенький волчок и утащит за бочок». Эти мальчики и девочки, хочется думать, пошли через этот очень добрый, очень приватный, с сердцем другого человека говорящий язык.

Ученые говорят, что Православие в некотором смысле стерло эту некоторую особенную, сердечную, яркую, эмоциональную выразительность русской речи. И мы знаем, что русская речь была крепка не только вот такими уменьшительно-ласкательными суффиксами и производными от этих слов, но она была еще крепка и сильным словом, скажем так. И Православие очень много сделало, чтобы попритушить эту русскую стихию сильного слова, которое, по мнению некоторых ученых, принесено было тюркоязычной традицией через монголо-татарское иго. Вот эти все: «собака» и так далее, именно в тот период утвердились как бранное слово, как хула по отношению к другому. Но, вместе с тем, высокие, глубинные, не только философские, но вообще правоверные, правильные, за которыми стояли века богодухновенной литературы, русские слова пришли, укоренились, и они жили.

А что произошло в советское время? Что мы видим в языке? Вдумаемся в некрасоту этих слов! Например: «Совнарком, ВЦИК, ЦК, политрук, всеобуч, комбед, завхоз, детдом, нарсуд…», это все – многочисленные эвфемизмы, когда мы не говорим суть, а говорим какие-то словосочетания, чтобы не говорить о настоящем содержании. Что такое «переселить», «эвакуировать», «искоренить»? Это значит, в сущности, довести до смерти или прямо убить. То есть за этими как бы нормальными словами стоял очень опасный смысл.

А что такое «высшая мера»? Это ведь лишение человека жизни! Но когда мы говорим «высшая мера», мы, как бы, вроде бы ничего и не говорим. Понимаете? Нас как будто бы эти слова успокаивают, они прячут от нас некоторый смысл! А что такое «трудовой лагерь»? Это лагерь смерти, это концентрационный лагерь! И таких смыслов было очень много на языке тоталитарном, языке советского периода.

«Борьба на свекловичных полях», «битва за урожай», «беспощадный отпор кулаку», «успех борьбы за рыбу» – это все выписки из газет – «всесоюзный рейд борьбы с потерями», «общий фронт борьбы с кулацкими элементами», «последние известия с фронта индустриализации»… Таких вариантов, таких слов очень-очень много, и мы с вами хорошо чувствуем, что за этими словами стоит что-то другое, скажем прямо, отторгаемое русским ухом. Еще можно привести примеры такого лозунгового языка: «Тверже шаг!», «Выше знамя!», «Больше ткани!», «Да здравствует КПСС!», «Слава народу!» Что такое «народ»? Это не человек отдельный, нет, это некоторая общность, стадность возникает, кода все обращено ко всем, но это не касается никого в частности.

Или шаблонный язык: «С большим удовлетворением», «как зеницу ока хранить народное достояние», «всемирно укреплять, способствовать, усиливать…» И так далее.

Согласимся с тем, что русский человек не мог не чувствовать страшную обедненность своего языка. Безусловно, это был язык, который не мог его оставлять равнодушным. Потому что есть, все-таки, чувство языка, которое было уязвлено, скажем так. Вот еще я выписала для вас такую фразу, как достаточно яркий пример тоталитарного языка: «Переключить работу всех партийных, советских, комсомольских и хозяйственных организаций, работающих в сельском хозяйстве, в направлении повышения урожайности по всем без исключения культурам!»

Я думаю, что многие из нас еще помнят выступления лидеров советских времен, когда ты слушаешь: родительный падеж, родительный падеж, родительный падеж… Смысл улетает, он не может угнездиться в сознании! А главное, что высокого-то смысла нет. Есть что-то, что ни душа, ни сердце, ни духовная потребность человека не может в себя вместить.

Сразу перебросимся в сегодняшний день. Что такое? Нужны ли нам были эти слова, которые лингвисты справедливо называют варваризмами? «Приватизация, менеджмент, депозит, ваучер, монетаризм, гиперинфляция, инвестиции, эмиссия, трансферт, фьючерс… – я многие не знаю, что означают! – брендинг, франшиза, брифинг, мерчандайзинг, и так далее». Встает вопрос, и не потому, что многие, в том числе и я, я этого не скрываю, их не понимают, зачем? Вот ведь сейчас встают еще и другие неприятности, когда молодежь бравирует, зная английский язык, очень многим.

Когда я среди заимствований прочитала такое слово, как «бишура». Знаете, что это такое? А это сейчас фиксируется в молодежном языке! Это – тест на беременность! То есть: «будь уверенной». Зачем это, почему? И самое обидное, я проверяла на своих студентах буквально две недели назад – они знают эти слова, действительно знают! «Сейшн, бейби, аскер, бразер, брейкер, бексайд, бенд…» Я сказала: «шуз» – они меня сразу поправили: «шузы». Далее: «Найтовать, олдовый, паренты, пати, пипл, релакснуться, фазер-мазер (это родители, я так понимаю), и так далее».

Вы понимаете, для чего все эти нехорошие слова здесь были произнесены? Ну, наверное, для того, чтобы мы здесь сейчас с вами поняли: русский язык, все-таки, за советский период, за период сегодняшний испытывает сильный прессинг и внутреннего недобра, посеянного в советский период, и мощное воздействие того периода, который сегодня уже, ничего не сделаешь, называется «период глобализации».

А что такое глобализация? Глобализация это все-таки подчиненность народов всего мира какой-то определенной культуре. И этой культурой, конечно же, является англо-американская культура. Отсюда и черпаем столько ненужных нам слов. Ведь капитализм в России был, и эти смыслы в России были, нам ничего не стоило достать свое, родное и назвать новое. Но глобализация, по-видимому, нашими молодыми политическими деятелями, я не имею в виду главных лиц государства, я имею в виду тот период Гайдара-Чубайса, когда эта волна хлынула на нас, когда они сами вносили в нашу жизнь эти ненужные русскому слуху, русскому быту слова.

Но чтобы нам не было так грустно, надо все-таки сказать, что народ – это добрый организм, добрый в том смысле, что все-таки он сохраняет в себе некое здоровье. И спасибо, опять же, лингвистам, лингвистике, которая в советское время изучала бытовую русскую речь. Ну, наступило такое время, когда это стало возможным – не «комбат» же или «комдив» изучать!

Позволю себе вас немного развеселить и рассказать: если вы помните у Маяковского в пьесе «Баня», когда Победоносиков сидит на стуле, но как бы на коне, и некто художник-скульптор делает ему проект памятника и говорит: «Вот Микеланджело в свое время…» И с важным видом Победоносиков говорит:

Понимаете? Вот это вот «главначпупс»! Это русский язык… Конечно же, это пьеса, это злая сатира, но это еще и страница нашей жизни! Так что не будем думать, и Маяковский, и очень многие осознавали вот это насильственное унижение, уничижение русского языка засильем слов, несообразных с русским представлением о языке.

И я позволю себе сказать, что сегодняшние последние исследования говорят, что русский язык – язык действительно очень эмоциональный, экспрессивно окрашенный на сегодняшний день. И приводятся такие данные: 40 процентов в русском языке эмоционально экспрессивно окрашенной лексики, в то время как в английском языке – всего 15-ть. Эти 25-ть процентов разницы между нашими языками говорят о чем? Русский человек более эмоционален в языке, он имеет больше возможности для самовыражения.

Посмотрите передачи по телевизору, типа «Малахов плюс» или «Смак», вы все время будете слышать: «тарелочка, огурчик, помидорчик, ножка, шажок, спинка…». Вы все время будете слышать эти слова. То есть из человека, когда он говорит непосредственно, не специально по бумаге, а непосредственно, сообщая кому-то какой-то рецепт или желая помочь ему в каком-то недуге, как лавина летят уменьшительно-ласкательные слова. А потому что впитана была с незапамятных времен вот этот добрый посыл к сердечности, дружественности. И, слава Богу, он не сбывает в русском человеке.

Это мы говорим о приватном диалоге, когда мы хотим помочь человеку, у которого какая-то печаль, или мы хотим научить его готовить какое-то блюдо, или еще какая-то передача. «Культурная революция», если тема позволяет – вы заметите, как часто употребляются подобные слова. Эти слова нам просто родные. А раз они нам родные, значит, мы их используем.

Значит, мы, может быть, не так грубы, как кому-то когда-то хотелось, чтобы мы стали, не так бессердечны, как сегодняшнее телевидение пытается нам навязать на примере вот этих вот сериалов. А что такое детектив? Детектив – это очень опасный жанр! Вы и не хотите смотреть об этих убийствах, но там же есть детективная линия! Она вас втягивает вот в эту амплитуду: а кто же это будет, а кто же? Поэтому для молодежи – это медленная и отрава, и наркотик. Вот у нас постоянно мелькает слово «киллер». Очень интересное слово. До тех пор, пока мы использовали слово «убийца», мы знали: убийца – это плохой человек, он сделал убийство, это тяжкий грех. И в русском языке мы по-другому это слово не слышим. А когда нам говорят «киллер», это получается профессия такая. А если это профессия, значит, так ему надо деньги зарабатывать, он по-другому не может. То есть мы начинаем его как бы извинять. Я не говорю о себе или о вас, но я понимаю, что это слово утрачивает свою греховную первооснову, потому что в слове «киллер» она не заявлена. Это звучит как профессия, которая высоко оплачивается. И это ужасно.

Так вот, еще в советское время, если вы посмотрите словарь под редакцией Засориной, была проведена сравнительная частотность слов, наиболее употребимых в русском языке. Обратите внимание, в советское время, а замерялись поздний сталинский период и советский послесталинский период, какие слова в газетах, журналах и в передовицах, просто в произведениях художественной литературы и драматургии заполняли верхнюю строчку этих частотных словарей? «Мир, народ, борьба, война, друг, правда, партия, Бог, душа, право, закон, сознание, враг, свобода, семья, коллектив, честь, дружба, любовь, классовый, красота, добро, истина, совесть, личный, душевный, справедливость, молитва».

Как странно! Мы все-таки с вами, во-первых, услышали слова, которые, кажется, не должны были и произноситься: будем честны, может быть, они поизносились и в негативном контексте, но они были, человек с ними сталкивался. И что еще любопытно, посмотрите: например, если бы мы начали вдруг смотреть различия между передовицами газеты, где определенные слова, и, скажем, языком драматургии и художественных произведений, то обнаруживалась вот эта вилка: в 22 раза, в 14 раз, в 5 раз, в 5 раз. То есть очень большая вилка. И посмотрите, я постараюсь произнести слова, которые тогда были частотными в драматургии, то есть как бы разговорный наш язык, как бы разговорный, потому что если драматургу нужно гнуть линию партии, то и в драматургии он ее будет проводить. Но все-таки иная возникает картина, посмотрите:

«Друг» – на первом месте, «Бог» – на втором. Далее: «правда, война, борьба, душа, народ, мир, право, партия, сознание, враг, дружба, честь, семья, закон, вера, долг, совесть, красота, любовь, свобода, добро, личность, душевный, нравственность, классовый, справедливость, молитва, духовный, истина, коллектив, мораль». Видите, картина несколько другая. О чем это говорит? Не смотря на то, что печатались определенные произведения, проходили огромную цензуру, все-таки народный голос сохранял свои смыслы.

Еще более существенным для нас являются данные эксперимента, который проводила академик, социолог, психолог Абульханова под руководством большого, может быть, самого крупного специалиста Московичи. Была сделана выборка, которая отвечает современным научным стандартам: замерялись и жители городов, и жители деревень, и это был очень представительный эксперимент. Так вот согласно этому эксперименту, что стало ясно? Фундаментальными ценностями сейчас живущих людей являются: совесть, как фундаментальная ценность, не закон, а совесть – на западе, как правило, это закон, преобладание нравственного сознания над правовым – очень четко! Для примера: «законы святы, да судьи крючковаты», «тот есть закон, как судья знаком», «судья в суде, как рыба в пруде», «где закон, там и обида», «закон не кол – не обчешешь», «не всякий прут по закону гнут», «из суда, что из пруда – сухим не выйдешь» и так далее.

К чему я сейчас обратила ваше внимание на этот момент? А потому, что глобализация несет нам европейскую мысль: «закон – прежде всего!» Русский человек, хотя уже и согласен, что закон нужен, и ездить надо по правилам, и жить надо сообразно с законом, принятом в этом государстве, но русский человек как-то по-прежнему себя вольно чувствует по отношению к закону, скажем прямо. Мы тоже думаем, наверное, что в суде не вся правда или часто, может быть, и неправда. Наша история приводит нам очень много примеров.

Но востребована совесть! А что такое совесть? «Со-, с- » – добрость и совместность есть значение в этой приставке. Это совместное знание с Богом. То есть, не абы какое знание, а то знание, которое заповедано Богом, которое, прежде всего, несет нам Божьи заповеди и так далее.

Дальше: правда, как фундаментальная ценность. Приоритет правды и правдивости в взаимоотношениях с другими, и понимание правды, как связанной с верой в Бога. И почему у нас все еще закон не тот, не такой, как у них? Потому то нет над русским человеком высшей правды, и это показали исследования, чем высокая авторитетность. Извините, для какого-то поколения это была коммунистическая партия и светлое будущее коммунизма, но традиционно для русского человека: вера – это первостепенная ценность!

И это исследование показало, что «вера» стоит в этой триаде «вера, совесть, правда», возглавляющей таблицу. Но дело в том, что если современный молодой человек под словом «вера» понимает веру в Бога, то в этом эксперименте не отслеживалась конкретная вера, чтобы не травмировать людей. Там было написано: «Вера…», а дальше перечислялось: «в Бога, в партию, в коммунизм…». То есть вера, как чувство, как сильное чувство, которое человека окрыляет, делает его, так сказать, готовым к каким-то решениям, к подвигу и так далее.

Поэтому за словом «вера» давайте сейчас чувствовать готовность русского человека не упустить веру в большее, чем он сам. И не упирается русское сознание в торжество закона, в то время как для западного умозрения закон – это один из существенных столпов, а вера – это скорее уступка традиции, чтобы «как раньше». И то, все это реже и реже...