Анонсы

 

 
 ПОЖЕРТВОВАТЬ

 

• На ведение миссионерской деятельности... Подробнее…

 

 
 ПОЛЕЗНЫЕ РЕСУРСЫ

  

stsl.ru


Газета "Маковец"  >>

predanie.ru

 

Лекторий миссионерской службы Свято-Троицкой Сергиевой Лавры



«Религии Японии. Особенности восточных религий: синтоизм, буддизм, даосизм и конфуцианство», часть1-я. Лекция доцента кафедры японской филологии В.П.Мазурика

Доцент кафедры японской филологии Института стран Азии и Африки, специалист по истории японской литературы
Мазурик Виктор Петрович


Здравствуйте, хочу, для начала, более четко представится: специальность у меня довольно узкая, если не сказать экзотическая по нынешним временам, востребованная все меньше и меньше. Если сейчас ведутся разговоры о возможности исключения вообще литературы из школьной программы, что приводит в ужас и меня, и моих коллег, потому что, как нам кажется, это последний культурный оплот в нашей системе образования, то назначение японской литературы, а особенно средневековой японской литературы XIII-XVI веков в специфической ее части – поэзии, которая вообще трудно переводима на русский язык, вообще остается «за семью печатями». И главный вопрос: «Зачем?»

Но когда занимаешься культурой народа, столь непохожего на свой, то поневоле приходится соприкасаться с совершенно разными сторонами этой культуры, в том числе и с религиозным сознанием, которое на Востоке имело не меньшее, а то и большее значение, чем в Европе. Поэтому иногда, а в последние годы – особенно часто, мне приходится рассказывать именно о духовной жизни Японии. Это проблема, которая и самих японцев в последнее время немало занимает, потому что на цивилизационном переломе, на котором сейчас находится весь мир, они сами пытаются заново осмыслить, кто они такие, куда они идут и так далее.

Проблема выбора исторического пути у японцев стоит ничуть не менее остро, чем в России, а, может быть, даже и более остро по некоторым причинам. Я попробую дальше о них подробнее рассказать.

Преподаю я эту дисциплину в Университете, на факультете, который раньше назывался Институтом восточных языков, что на Манежной площади, в самом старом здании Московского Университета. С 1974 по 1983 год я преподавал на кафедре Истории литературы востока, а с 83-его и по настоящий момент – на кафедре Японской филологии.

Мне доводилось бывать в Японии, предваряя ваши вопросы, а об этом часто спрашивают, в первой половине 70-х годов – это были, в основном, короткие деловые поездки либо в функции переводчика, либо в функции научного консультанта различных наших организаций, допустим, Комитета молодежных организаций при ЦК ВЛКСМ, Министерства культуры, и так далее. Позже, в качестве руководителя группы стажеров Московского университета, в течение года работал в университете Токай под Токио. И в последний раз я был в Японии уже довольно давно полтора десятка лет назад в очень интересном месте – в Киото в школе японского чайного действа («тя-но ю»). В не сильно удачном переводе на европейски языки это обозначает «чайная церемония». Это крайне неточное обозначение того, что происходит во время этого чаепития, потому что церемониальный аспект в чайной культуре присутствует, но не на главных ролях. Это, скорее, очень второстепенное. Но мы отвлекаемся.

Там, в Киото я провел год в начале 90-х. Это был год для меня странный и парадоксальный. Попал я в эту чайную школу не по своему желанию, а вопреки нему. Я долго сопротивлялся предложениям туда поехать, потому что не понаслышке знал, что это такое – это очень жесткий, суровый, по сложности – почти военный тренинг в духе средневекового дзен-буддистского монастыря, который требует очень хорошей физической подготовки и вообще большого напряжения всех сил. Через год, сказавшись очень занятым, я оттуда уехал. Причем, уехал уже будучи крещеным православным христианином.

В 90-х годах вдруг резко изменилась идеологическая ситуация в профессиональной сфере. Если раньше в востоковедных исследованиях старались тщательно избегать вопросов, связанных с религиозными проблемами, даже в диссертациях не на религиозную тему ученые секретари советовали вычеркивать случайно попавшее на страницах слово «религия», чтобы не дразнить Высшую аттестационную комиссию, то в начале 90-х все повернулось наоборот, и нам стали говорить: давайте, давайте, давайте исследования, переводы по буддизму, даосизму и так далее. Выяснилось, что специалистов у нас нет, или их очень мало. Были когда-то, в начале века, но теперь, как говорится «иных уж нет, а те – далече». И вот нам, неподготовленным людям, поневоле пришлось очень много заниматься переводами такого рода литературы, которая требует специальной философской религиоведческой и прочей исторической подготовки.

Мне самому пришлось перевести несколько буддистских трактатов своего, XIII века, принадлежащих буддийскому направлению культа Амитабхе – это одна из ипостасей Будды, Будды милующего. Это течение амидаизма, культа Амитабхе, пышным цветом расцвело в средние века в Японии, пользовалось там огромным успехом и было самым массовым народным буддизмом в противовес буддизму элитарному, буддизму средневеково-феодального сословия самураев: дзенскому буддизму. И хотя внутри дзенского буддизма существует очень много течений, довольно отличных друг от друга, тем не менее, в целом дзен-буддизм от амидаистского отличается упованием на свои собственные силы в обретении единства с Буддой, а не на благодатную помощь от него свыше.

Так вот, мне пришлось перевести два трактата. Один называется «Речи благоуханные», другой называется: «Записки скорбящего о ереси». Уже потом, признаюсь, будучи человеком невежественным – а в то время было очень мало публикаций о буддизме, японские же источники как-то не попадались мне в руки к тому времени – я неосторожно в разговоре с японскими коллегами и друзьями, походя, сказал: «Это было тогда, когда я перевел Таннисё трактат скорбящего о ереси». По реакции, последовавшей за этим, я понял, что сказал очень неосторожную вещь. Потому что вокруг меня наступила зловещая тишина, все посмотрели на меня очень пристально, явно не веря тому, что я сказал, а потом как ученого слона меня возили по разным японским сообществам и говорили: «Это тот, кто перевел Таннисё!» И мне приходилось отвечать на миллион таких вопросов, что я себя чувствовал каким-то буддологом в десятом поколении. Поэтому теперь я стараюсь об этом даже не заикаться.

Кстати говоря, японцы спрашивали меня: «Как можно перевести столь сложную книгу? Как вы смогли это сделать!?» А я раньше наивно отвечал: да она же довольно простая! Потом я понял, о чем они говорили, и понял необычность моего ответа для них. Дело в том, что проблематика этой книги очень близка христианской религиозной этике и совершенно отличается от обычных буддистских философских сочинений. И то, что для человека русской культуры является почти аксиомой, там совершенно простые наивные для нашей культуры привычные вещи перечислены, для японцев – это некие философские и этические парадоксы, которые нужно очень подробно и тщательно разъяснять. И таких казусов в моей жизни было множество – всех не перечислишь.

Из-за краткости выделенного времени мне придется дать лишь краткий анонс, некое краткое вступление к той громадной и совершенно необъятной теме, которая заявлена как тема моего доклада. Потому что рассказать даже об одной из перечисленных традиций в условленное время чудовищно сложно, я могу лишь только намекнуть на какие-то их существенные характеристики, некие отличительные черты, вот и все. А чтобы рассказать о разных сложных проявлениях этого типа культуры в Японии и об их пересечениях с традиционной японской культурой – для этого вообще нужен цикл лекций и не на один месяц.

Итак, во-первых, несколько слов надо сказать о японском этногенезе, потому что в нем заключена некоторая тайна японской культуры, самих японцев, их психологии, философии и даже их языка. Японцы не являются аборигенами островов Японского архипелага, включающего четыре крупных острова: основной Хонсю, северный Хоккайдо и два южных: Кюсю и Сикоку. Есть еще тысячи малых островов. Во второй половине XIX века в состав Японии вошел еще и архипелаг Окинава с группой прилегающих островов. До этого архипелаг Окинава был самостоятельным государством – Королевством Рюкю, одним из культурных сателлитов Китая, общавшимся с Китаем напрямую без посредничества Японии. Но это культура довольно близкая, родственная японской. Настолько близкая, что есть предположение, что Окинавская культура – это культура протояпонская.

Откуда пришли японцы на эти острова неизвестно, но есть несколько теорий. Одна из влиятельнейших, выдвинутая этнологом первой половины XX века Янагида Кунио, состоит в том, что предки японцев появились с юга. Это малайско-полинезийская группа народов, которая двигалась как раз через острова архипелага Рюкю и попадала, прежде всего, в южные и юго-западные части Японии. Это – одна группа культурных народов. В мифологии, восходящей к этой этнической группе, боги приходят из-за морского горизонта, они приплывают из страны богов, там, где они невидны. Боги архаические – это не надмирные трансцендентные существа, они принадлежат к этому миру, также как и люди. Но у них есть зоны обитания, невидимые для людей, и видимые. Когда они появляются на праздники, им устраиваются специальные ритуалы, пиршества и угощения.

Так вот, боги южных народов появляются из-за морского горизонта. Другая же группа из урало-алтайских народов двигалась, судя по всему, по так называемому Шелковому пути. Последней станцией этого движения как раз и был Японский архипелаг, который не был тогда еще архипелагом, а это было продолжением, восточной окраиной Азиатского материка. Предки нынешних японцев попали туда где-то около 10 тысяч лет до новой эры по христианскому календарю.

А что же аборигены? Они делятся на две части: южные аборигены – племена кумасо, эбису, хаято и другие – остались только в легендах и преданиях. От них не осталось почти никаких следов в культуре – они каким-то элементом в японскую культуру вошли, но уже очень давно там ассимилированы. Что же касается северных племен, то осколки их все еще проживают на севере Хонсю и Хоккайдо – это так называемые айны. Их так же мало, как и североамериканских индейцев, и они тоже живут в таких красочных этнографических резервациях в основном для увеселения туристов. То есть серьезной роли в современной культуре Японии они не играют. Это не монголоидная группа племен, это, скорее, что-то похожее на наши северные народы, на алеутов, эскимосов и так далее. У них племенной тотем – медведь, которому они и по сей день приносят всякие жертвы, пляшут перед ним и так далее. Но это культура, резко отличающаяся от японской.

Итак, попав на эти острова, предки японцев в течение долгого времени жили примитивным способом – присваивающим типом ведения хозяйства: они были охотники, рыболовы, собиратели диких плодов и так далее. Это длилось приблизительно до III века до новой эры. Неолитическая культура Японии сохранилась в раскопках в виде очень экзотической формы керамики с какими-то избыточными по нашим представлениям декоративными элементами, напоминающими клубы дыма или пламени, что говорит, может быть, о ритуальном назначении этих керамических сосудов. Впрочем, керамика довольно примитивная, с низким обжигом, но очень древняя. Старейшим ее образцам – по-крайней мере, около 10 тысяч лет до новой эры.

С III века до новой эры по III новой эры происходит резкое переселение больших групп китайцев и корейцев в Японию из-за начала средневековой нестабильности на материке: одни царства падают, другие восстают. Масса беженцев, особенно через Корею, переселилась в Японию. Это были и китайцы, и корейцы. Судя по всему, один из корейских этносов земледельческих практически целиком переселился в Японию и заложил там основы нового японского класса, такой раннесредневековой интеллигенции. Даже, кажется, императорский род – Сумераги, вопреки представлениям японских националистов, имеет отношение к этим корейцам, хотя им это крайне не хочется признавать, потому что они считают, что страной до сих пор правит прямой потомок богини солнца Аматэрасу.

Эти люди принесли с собой рисовое земледелие, керамику с высоким обжигом с глазуровкой, технологию ранней обработки металла, бронзы – появляются ранние захоронения мечей, ритуальных зеркал и колоколов. Судя по всему, в этот период было два племени. Одно из них агрессивное, молодое, жизнеспособное, пассионарное, как сказал бы Гумилев, и весьма энергичное, витальное, проживало на севере южного острова Кюсю. Их центральным божеством было божество земледельцев всех народов – солнце. Они обожествляли Аматэрасу-Ооми-ками, что буквально по-японски обозначает «великое божество, озаряющее небеса».

Интересно, что она имеет женский род, а не мужской, как, скажем, бог Ра в Египте или Даждьбог у славян, что говорит о сильных квазиматриархальных пережитках в ранней Японии, где шаманки играли огромную роль в культуре. Мы знаем, что во многих архаичных культурах женщины в ритуальной сфере играют более высокую роль, чем мужчины. Вообще, в родоплеменном обществе женщина – это главный гарант выживания этого сообщества, поэтому там есть культ женщин и изображения женщин, особенно в функции родительницы в архаических культурах широко распространено у всех народов. А у японцев это связано еще и с очень сильной жреческой, шаманической функцией. Это тоже имеет общечеловеческую основу. Мы знаем, что психология женщин более мобильна и подвижна, чем у мужчин, что связано с большей функцией приспособляемости женщины к окружающей среде как в физическом плане – они лучше выживают в трудных условиях, чем мужчины, так и в психологическом – они более тонко могут приспосабливаться к любым изменениям. Основная мужская биологическая функция – это перебирать варианты, такая экстенсивно-расходная часть человеческой генетики. Женская же – собирать удачные варианты и сохранять их. Поэтому женщина более настроена на приспосабливаемость, что дает огромные плюсы женской физиологии, я повторяю – она более устойчивая, чем мужская, но и создает огромные минусы, как все в этом мире, состоящие в большей манипулируемости, гипнабельности и так далее. Женщины были хорошими шаманками, потому что они легко входили в состояние транса, могли общаться с этими природными духами и силами, неведомыми человеку и так далее. Это создает много сложностей для женщины в социальной среде – они более зависимы от мнений, им без конца необходимо самоидентификацию проверять. Женщина перед зеркалом – это как актер перед выходом на сцену: это не столько украшение себя для других, как утверждает психология, сколько проверка своей роли, уточнения своего статуса в собственных глазах: кто я такая?

Шаманка Химико или Хинико (Химэко) – встречается разночтение – впервые появляется в китайских летописях. Китай – это древняя античная страна, по сравнению с Японией, ее культура также соотносится с китайской, как греческая или римская – с молодыми европейскими культурами, включая русскую. Так вот, ученые китайцы с некоторым пренебрежительным отношением писали, что на островах Восточного моря живет варварский народец с самоназванием «уайлео» – так они сами себя называют, крайне нецивилизованный, с очень богатой магической практикой. И в качестве примера они приводят шаманку Химико, которая, как они выражаются, дурачит своих соплеменников разными дешевыми сеансами массовой магии а-ля Кашпировский, так сказать, как мы бы себе это представили. Для китайцев, конечно же, это – пройденный этап, у них уже историографии много веков за плечами, государственная конфуцианская идеология с ее очень изощренной социальной доктриной, со сложнейшей иерархией и так далее.

С IV по VI век японцы создают первый прообраз раннеклассового государства, в котором уже имеются некие интуитивные попытки упорядочить мировоззрение. Но это еще очень скромные попытки. Этот процесс начинается бурно только в середине VII века, а точнее – в 645 году под очень сильным воздействием заимствованной китайской культуры они создают первое государство, построенное больше не на племенных, родовых традициях, а уже на классовых. Это – абсолютная монархия под управлением рода Сумераги, присвоившим себе сакральное происхождение от богини солнца Аматэрасу, который выдает всем наделы, жалованные новому дворянству в зависимости от их положения по служебной иерархии – это совершенно другая форма правления, чем была дотоле.

В это время просветитель Японии VII века Сётоку Тайси, принц-регент, один из верховных правителей той эпохи, создает конституцию в семнадцать статей – первый письменный документ Японии общегосударственного плана, в котором в том самом смешанном виде находятся буддийские, конфуцианские и даосские положения. И все разбавлено собственными, синтоистскими представлениями.

Это государство существует до конца XII века. А в конце XII века императоры теряют формально власть, ее захватывает военно-феодальное правительство Бакуфу, буквально – Правительство военно-полевой ставки. Страной императоры де-факто уже не правят, хотя номинально они являются верховными правителями Японии. Но это, конечно, декоративные правители, они оставляют себе только функцию высших национальных жрецов, потому что император «Икигами» – живое божество, прямой потомок богини Аматэрасу. Каковым он являлся, кстати, вплоть до 1945 года, когда под диктовку Американской оккупационной администрации японцы первым пунктом новой конституции записали, что император отныне не живой бог, а только символ исторической преемственности нации и национального единства.

Когда японцы ознакомились с содержанием первого пункта – это было для них гораздо большим шоком, чем бомбардировка Хиросимы и Нагасаки. Потому что отказаться от мысли и от ощущения священной сути императорской власти для них было, пожалуй, даже сложнее, чем для русских представить себе, что во главе страны может не стоять Помазанник Божий. То есть, у них было ощущение, как будто подрубили под корень вообще все национальное древо, и оно валяется в пыли, в небрежении и в мерзости запустения с тех пор. И есть люди, которые именно так до сих пор и смотрят, и тайно и явно пытаются восстановить первый пункт конституции.

Есть еще один экзотический пункт, девятый, когда страна на вечные времена отказалась от права владения армией и от войны, как средств решения межгосударственных конфликтов. Такого пункта больше нет ни в одной конституции мира, и это принадлежит к числу таких японских казусов уникальных, достойных книги рекордов Гиннеса. Так же как, например, их утверждение, что ими сейчас правит 126 потомок одной единственной семьи, а первый якобы воцарился в 660 году до новой эры. Официальная хронология идет от 660 года до новой эры. А периоды делятся на периоды императорского правления. Вот сейчас мы живем в 21 году эры Хэйсэй, эры «Мира установления» – это девиз правления нынешнего императора Акихито.

Итак, сёгуны правили страной с 1192 года по 1867-ой, когда власть после буржуазной революции, или, как ее называют, «реставрации Мэйдзи», была формально возвращена императорам, а на самом деле – эту власть очень быстро забрал парламент. В этом же году столица была перенесена из Киото, что означает «столичный город» по-японски, в Эдо, город, который с 1867 года стал называться Токио, то есть «восточная столица», ибо там теперь находится престол.

Средние века в Японии начались, в строгом смысле слова, в смысле типа культуры, с XII века. В смысле мировой хронологии японцы, конечно, вступили в Средние века в первых веках новой христианской эры, как и весь мир. Но Раннее Средневековье для них характерно древним типом мировоззрения и сознания во всех слоях японского общества, включая самые образованные, знакомые с китайскими доктринами, буддийскими, конфуцианскими, даосскими и так далее. Я уже не говорю о простонародье.

В Средние века пробуждается у японцев средневековый тип мировоззрения с его тягой к метафизическим вопросам, к первичным вопросам «откуда все изначально взялось и к чему идет?», к вопросам религиозной этики, которая для них доселе не была важна. Скорее – религиозная магия, религиозная эстетика, религиозная философия, но не этика. А вот пробуждение к религиозно-этическим проблемам произошло именно на рубеже XII – XIII веков. Так продолжалось до конца XVI-го. Страной в это время правили феодалы со своими дружинами – это полукрестьяне, полувоины. А воинская элита – это были профессиональные воины, самураи. Самурайская верхушка – князья-даймё постепенно стали мнить себя новой аристократией, стали ровнять себя с кидзоку или кугэ – японскими боярами Раннего Средневековья, с родовой аристократией, стали приобретать некую рафинированную изощренную культуру под конец своего правления, в конце Средних веков.

Но вообще, это был очень кровавый период. Все Средние века, как и в Европе – это войны княжеств между собой, которые завершились бурным кровавым периодом трех харизматических политических лидеров. Это Ода Нобунага, которого я часто для себя сравниваю, чтобы лучше представить себе его характер, с японским Иваном Грозным, который буквально огнем и мечом поставил задачу положить конец феодальным распрям между князьями. Затем, за ним следует не менее жестокий, но уже не в военной, а в политической, законодательной сфере, японский такой Годунов – очень просвещенный, умный человек и очень противоречивый по народной оценке в Японии, как и Годунов у нас, это Тоётоми Хидэёси. Он сумел разработать систему законодательства, приведшую с начала XVII века, с 1603 года по 1867-ой к правлению последнего сёгуната – дома Токугава, поэтому этот период называется «период Токугава» с XVII до середины XIX века.

В этот период официальной идеологией стал уже не буддизм, как было в Средние века – дзен-буддизм и амидаизм, а конфуцианство. Потому что конфуцианство гораздо лучше подходит к мирному периоду, с его устойчивой вертикальной структурой власти, с его иерархией, очень сложно расписанной, и так далее. Конфуцианская идеология более адекватна для унитарного сверхтоталитарного государства Позднего Средневековья, внутри которого уже вызревала культура Третьего сословия – городского буржуазного. Это период Эдо и Токугава. Причем, этот период характеризуется еще и закрытием от внешней культуры, с которым было связано столкновение с христианством.

Теперь, собственно, о мировоззрении. В чем особенность японского мировоззрения, проявлявшаяся как в древности, так и ныне? Сразу надо сказать, что между древностью и современностью в Японии нет такой непроницаемой стены в сознании японцев, как у нас. «У нас» – я говорю о людях с европейской культурной ориентацией в большей степени, чем в восточной. Ну вот, например, материалистические историки или исторические диалектики марксистского плана утверждали, что большая застойность восточного мировоззрения связана с восточным производством, с общинной и государственной собственностью на землю, со строго общинной обработкой земли и с сакральной функцией власти, которая в сознании этих людей даже сейчас еще не до конца уничтожена. Поэтому там больше доминирует эволюционный метод исторического развития, а не революционный: метод накопления нового качества и взрывного перехода в новый этап, когда количество переходит в качество, когда одна формация как бы отталкивается от другой и вопреки ей создает новый тип культуры, как бы споря с ней.

В Японии все происходит другим способом: там одно прорастает в другом. Это может быть связано, конечно, со способом производства, всё, названное марксизмом, там присутствует, однако я вам должен сказать, что многолетние наблюдения за этой культурой, и не только за японской, но и за многими другими восточными, привели меня к такому простому и наивному выводу, что сознание определяет бытие, по-крайней мере, в не меньшей степени, чем бытие – сознание. И вот у чего здесь приоритет, применительно особенно к японской культуре, я даже не берусь сказать. Объясню, в чем дело. Даже у современного японца, в его глазах, картина мира отлична от нашей. И она парадоксальным образом во многом совпадает со сверхархаической картиной мира, которая была у европейцев, наверное, только в пещерные времена.

Вы можете спросить: а как же тогда современная научная, производственная, прогрессивно-социальная практика японского общества и государства? Ведь они же отнюдь не относятся к числу отсталых государств ни в экономике, ни в науке, ни в политике, ни в культуре! На это я отвечу следующим образом.

Японское сознание, как я уже сказал, для нас парадоксально сложно – там очень много намешано. У нас есть четко очерченные этажи, клеточки нашего сознания: мы в одни клеточки помещаем одну историческую эпоху, в другие – другую, в одни – одно учение философское или религиозное, в другие – другое, и проводим очень четкую разницу между этими вещами. В японском же сознании это все причудливым образом не просто перемешано, а слито как химический раствор, где выделить отдельные элементы практически невозможно.

Откуда это происходит? Мои наблюдения над японской поэзией, которую академик Конрад, один из главных наших японоведов XX века, назвал главным ключом к японской душе, вообще к японской ментальности, привели меня вот к какому заключению: почему эта поэзия очень трудно переводится на другие языки? Можно сказать, что она вообще адекватно непереводима, или в значительно меньшей степени переводима, чем другие мне известные поэтические традиции запада, да и востока. Даже китайская! Часто задают вопрос: «В каком отношении находится китайская культура с японской? Ведь они пишут теми же самыми иероглифами, заимствованными у Китая, у античной высокой китайской культуры! Как известно, у японцев не было своего письма, и им, как и всем, прилежащим к Китаю народам – корейцам, вьетнамцам и так далее, ничто не помешало заимствовать иероглифику».

Да, они ее заимствовали, но на самых первых порах они начали использовать иероглифику самым причудливым образом, совсем не так, как китайцы, что составляет для японистов огромную проблему. Эти иероглифы в чем-то похожи на китайские в употреблении, а в чем-то – кардинально, фундаментально, настолько сильно отличаются, что это отличие просто феноменально. Это отличается даже на письме, что выражает отличие ментальности: по типу языков китайский и японский принадлежат не просто к разным типам языков, как вам любой лингвист скажет, а к противоположным типам. В чем это проявляется?

Китайский язык принадлежит к так называемым аналитическим или корнеизолирующим языкам, где все определяется порядком слова, высказываемого в предложении. Вот, где находится слово – жестко определяет его функцию. Сразу понятно, что это – глагол перед нами, существительное, прилагательное, и так далее. Там все очень четко и однозначно очерчено. Поэтому китайский язык – это замечательный инструмент для выражений, скажем, философских, научных воззрений. И японских, в том числе.

Китайский язык, классический вэньянь, для японцев то же самое, что для нас – греческий классический или чеканная латынь с ее удивительно точными, будто в бронзе отлитыми формулировками. Вот когда это язык науки, язык философии – японцы, не мудрствуя лукаво, пользовались вплоть до нового времени просто китайским языком. Потому что собственный язык настолько не подходит для того, что мы называем классической философией, что их трудно даже сопоставлять.

А японский язык – не корнеизолирующий, не аналитический язык, а язык флективного типа. Он ближе к русскому, там очень сложная грамматика и очень гибкая система высказывания. Там, в функции слов во фразе, слова связаны не линейной жесткой зависимостью, а напоминают круги, расходящиеся от брошенных в воду камней. Их смысл и их функции расширяются почти до бесконечности. То есть, японский иероглиф имеет открытый список значений, смыслов, фонетических чтений, графических вариантов написания, и так далее. Поэтому его чудовищно трудно учить, в отличие от китайских иероглифов, где жесткая графика, жесткое одно звучание в один слог, и, как правило, там имеются одно-два значения, причем я очень узкой семантической смысловой ориентировкой – это узенькое такое поле. А, вот, японские слова ведут себя очень странно. Лингвисты спорят: где граница японского слова во фразе – ее поймать невозможно!

Дальше. Слова между собой во фразе перемигиваются не как соседние стоящие слова по смыслу, а через одно, через два слова. И даже с другими фразами. То есть, связи в японском тексте нелинейные, они напоминают интерференционный сложный рисунок от расходящихся многих кругов брошенных камней. Знаете, такую голограмму, как бы. Голограммный снимок как раз представляет собой пластинку с таким интерференционным рисунком, который, если на него пустить свет, создаст даже трехмерный объект, как вы знаете. Но сама по себе голограммная или языковая пластинка жутко сложная, и от нее у нас рябит в глазах, и ничего мы там не видим.

Это язык, идеальный для поэзии, который дает возможность создавать образ бесконечно многоаспектный, да еще и живой, который постоянно развивается у вас на глазах, он движется, он – не статичный. Вот для этого японский язык идеален. Для обозначения чего-то законченного, какой-то законченной мысли, доктрины, концепции японский язык крайне не подходит. Поэтому учить его тем, строго аналитическим методом, которым мы привыкли учить языки в наших школах, институтах и университетах, не удается. А как лучше всего его учить? Как дети учат языки – из жизненных ситуаций, из текстов, желательно не аналитического, а такого вот синтетически образного характера, поэтических текстов, из ритуалов, жизненных столкновений, из диалогов и так далее. Его надо моделировать неотрывно от жизни.

Вот, в наших языках есть три различных вещи: предмет, его мысленный образ (референт) и его языковой денотат – знак, которым мы обозначаем этот образ на бумаге или звуковым образом. Нам не нужно объяснять, что это разные вещи. А в японском сознании они стоят настолько близко друг к другу, что разница практически снимается, и слово служит как живой предмет. Оно весомо, зримо, оно материально. Да еще оно постоянно движется и живет, как зверек такой маленький. На что это похоже? Это похоже, как говорят этнологи, на сознание архаического древнего человека или на сознание маленького ребенка дословесного или раннесловесного возраста. Когда он только-только начинает пользоваться словами, он ими пользуется совсем не так, как мы с вами. У него слова – это глобальные образы, и не столько он через них влияет на окружающую среду, но и окружающая среда, как бы, влияет на него – дети зависят от образов, их же сознанием порожденных не меньше, чем эти образы от этого сознания зависят.

Помните стихотворение Корнея Чуковского, который очень много занимался ранней детской психологией, когда девочка нарисовала страшное фантазийное существо «Бяку-закаляку Кусачую» с десятью ногами, с десятью рогами? И дальше: «"…Я сама из головы её выдумала". "Что ж ты бросила тетрадь, Перестала рисовать?" "Я её боюсь!"» Для нас с вами это смешно, это наивно. Для ребенка этот образ, который у него в сознании, им ли сотворен на бумаге, или о нем произнесено вслух – так же реален, как реально его собственное существование. Потому что это неосознанная проекция его самого, его сверхэгоцентрического сознания, которое не проводит границу между «я» и «не-я» – внешним миром. Раз для него свое внутреннее ощущение «я» реально, значит и этот образ, который он спроецировал на внешний мир, на предмет, с которым он начинает легко разговаривать, как с каким-нибудь живым существом или на куклу, которую он анимизировал своим воображением, сознанием – также реален. Это сознание мифологическое, магическое сознание. Так вот, оно – живо в японском современном сознании.

А как его увязать с современной рационалистической картиной мира? Лингвисты и психологи говорят, что у нас есть два полушария…. Как все научные модели, они не абсолютны, это – гипотеза, это просто удобная схема объяснения на нынешнем уровне развития науки феномена человеческого мышления. Хотя как на самом деле устроено человеческое мышление, тем более образное мышление, и так далее – неизвестно, и честные ученые говорят: а мы этого не знаем. Задача науки не состоит в том, чтобы дать раз и навсегда законченное понимание внешнего мира. Те ученые, которые утверждают, что они способны это сделать, являются лжеучеными, потому что они переступают, вольно или невольно, осознанно или неосознанно, сами того не понимая, границы науки. Наука только немного оптимизирует, сокращает, делает чуть-чуть более компактными, схематическими, в чем-то упрощенными и искаженными, но удобными на практике, на нынешнем этапе этой практики, сведения о внешнем мире – вот и все.

Так вот, модель современной психологии говорит, что у нас правое полушарие более специализируется на образно-интуитивном мышлении, без которого человеческое мышление невозможно, левое же – на строго логическом, языковом, и так далее. Например, правая рука у на связана своей активностью с левым полушарием, левое – с правым. И вот в европейской культуре много правшей. По теории вероятностей правшей и левшей может быть 50 на 50, если мы возьмем очень большую статистику, то их должно быть 50 на 50 по рождению. Но европейские культуры как-то так свели дело к тому, что правшей там очень много. И это выдает логически-языковую ориентацию культур европейского типа. А вот у японцев процент левшей гораздо выше, чем в среднестатистической европейской стране. Это такое материальное доказательство того, что у них соотношение левого и правого полушария их активности не совсем такое, как у нас с вами.

Итак, они такие же рационалисты, такие же прагматики, как мы с вами, 99 процентов японцев живет в городах. Япония когда-то, как и Россия, будучи сельскохозяйственной культуры страной в XX веке резко превратилась в индустриальную. А сейчас – и в постиндустриальную, в информационную страну, и так далее. Как говорят мои знакомые японские историки – это уничтожило японскую культуру на корню, это превратило ее из Японии в неизвестно что, но, тем не менее, это факт. Но там, все-таки, левшей-то побольше, а левшей среди них зафиксировано очень много: художников, музыкантов, поэтов и тому подобное.

Так вот, у японцев где-то – не то, что у них левое полушарие много больше, чем правое, у них все нормально, как и у обычных людей – но технология связи этих полушарий немножечко другая. У них, как бы, работает больше в одну сторону связь. Поэтому японцы – колоссальные интуитивисты, какими были, может быть, все наши предки в Европе в очень древние времена, или какими являются все дети сегодня. Очень многие «странности» японской культуры проистекают из этого главного фундаментального факта, как я берусь утверждать.

Сами японцы любят сравнивать свою культуру, любят говорить о том, что их культура имеет женственную природу более чем мужскую. Они в своих теориях говорят, что японская культура – более Инь культура, чем Ян. Вы знаете это китайское деление на два первоэлемента, когда, так сказать, начинает образовываться космос китайский, порядок некоего нерасчлененного хаоса, то выделяется сначала два элемента: Инь и Ян. Инь – это статический, темный, женский. Ян – это активный, светлый, мужской и так далее. И из сочетания Инь и Ян рождается все множество явлений и вещей в мире.

Так вот, японцы говорят, что «мы больше культура Инь», а знаменитый японский писатель XX века Танидзаки Дзюнъитиро, которого мне доводилось переводить, в одном своем эссе «Похвала тени» сравнил японскую культуру и Средних веков, и современную, как культуру тени, культуру интровертную, культуру умолчания, где все самое дорогое никогда не высказывается вслух, где мысли изреченные – есть ложь воистину, где молчание есть уж, несомненно, золото, а не серебро. И где все самое дорогое скрывается – можно приводить бесконечно японские пословицы, типа «Добрый сокол когтей не кажет», и так далее.

Средневековый самурай в нашем представлении, благодаря американским фильмам, где переодетые ковбои в кимоно чуть что выхватывают мечи и начинают пропеллерообразно вращать ими, рубя все направо и налево – это пародия на самурая. Потому что ничего боле далекого от этого образа представить себе в традиционной японской культуре невозможно. Кто такой самурай? Самурай – от слова «сабурау» или «самурау», это народный просторечный глагол «служить, состоять на службе» – это «служивый» буквально. Сами себя они называли более высокого стиля книжным словом «буси» – «мужи и оружие». Так они себя стали называть в Средние века. А вообще-то говоря, это люди, находящиеся в услужении у знати. Это, прежде всего, домоправители, всякого рода менеджеры, как мы сейчас говорим, чиновники, в том числе и на государственной службе состоящие. Ну, а в эпоху войн – разумеется, военные, начиная от полководца, заканчивая простыми пехотинцами асигару.

Самурай – это человек, главное достоинство которого состоит в том, что он служит, что он – человек-функция. Он, как говорится, живет, пока должно жить, умирает, когда нужно умереть, ни секунду не колеблясь ни перед первым, ни перед вторым, как бы тяжело ему не было первое или второе. Поэтому, это воспитание себя как инструмента, как человека, находящегося в услужении.

Потом, в Средние века, они разработали такую высокую этику самурайства «бусидо» – «путь воина», где во главу угла ставилось, прежде и превыше всего, служение государю, соответственно, отечеству, синтоистским богам, воплощение идеала Будды и конфуцианской этики с подчинением нижних высшим, которое пронизывало и государственные структуры, и семью японскую, и так далее. Это человек, который держит удар, который, как, знаете, в профессиональном реслинге: его бьют по лицу, как по груше, а он стоит, не моргнув, и не колеблется. Вот кто такой самурай. Обнажить меч для самурая – это, в известной мере, уже потерпеть поражение. Потому что, как гласит конфуцианская максима, которую самураи очень любили, «муж низшей добродетели убивает врага кончиком меча, муж средней добродетели убивает его кончиком языка, а муж высшей добродетели – кончиком кисти».

В Средневековом дворянстве была такая этика просвещенного самурайства, просвещенного управления «бунбуриодо». Это когда кисть была не менее, а более высоким оружием, чем меч, если ты тонкий политик. Обнажить меч – это значит уже показать свою слабость и значит вступить в грубый конфликт. Все японцы, начиная с их богов в мифах, заканчивая воинами, их самураями, всегда избегают конфликтов.

Что такое японский конфликт? Что такое русский конфликт? Я всегда привожу такой пример: это чисто поле, в котором два добрых молодца выходят, и им тесно в чистом поле – они разойтись не могут, чтобы не задеть друг друга плечом, чтобы не произошла перебранка такая хорошая, а потом мордобой, который, не дай Бог, до смертоубийства доходит. Что такое самурайский конфликт и вообще японский? Это длительный танец, сначала молчаливый, с гляденьем в глаза друг другу, потом сам танец, но это не попытка выйти на поражение противника, а попытка уйти от него.

Когда невозможно, когда вот это вот совместное вытанцовывание ситуации пришло к тому, что разойтись нельзя, тогда происходит нечто, что в голливудских фильмах было бы невозможно зафиксировать. Потому что это слишком молниеносно и неэффектно выглядит. Это какой-то блеск короткий мечей и вокруг лежащие тела. Все, больше ничего нет, показывать нечего ни для кино, ни в жизни – крайне неэффектно. Поэтому когда видишь все эти самурайские фильмы, то ничего, кроме смеха это не вызывает.

Теперь о религиозном сознании. Ответьте мне на вопрос: какое религиозное сознание у маленьких детей? Если исходить из термина: религия – как связь, одно из значений этого слова: установление взаимоотношений, пониманий, связей и так далее, то ребенок находится в состоянии сверхтесной связи с окружающим миром. Собственно говоря, поскольку у него нет еще границ между «я» и «не-я» во внешнем мире, то для него нет необходимости устанавливать связь с чем-то утраченным – он еще «Адам до грехопадения», он еще сын, может быть и блудный, потому что с христианской точки зрения на нем уже печать родовой поврежденности лежит, но он еще до того, как он из отчего дома ушел, он еще там внутри, так сказать.

Поэтому японцы вообще говорят очень просто, они говорят: «До семи (имеется в виду лет) – среди богов». Часто говорят, что японцы очень любят своих детей, очень любят, никогда их не наказывают, в отличие от нас, грешных, и так далее. Смею вас заверить...

 



Внимание!!!
При использовании материалов просьба указывать ссылку:
«Духовно-Просветительский Центр Свято-Троицкой Сергиевой Лавры»,
а при размещении в сети Интернет – гиперссылку на наш сайт:
http://www.lavra.tv/